Вечностью, заточенной в мириадах колких песчинок, дышало все от скрытых песком баз до самых ордеров, сохранивших еще, хотя и не везде, плиты – части тех, что раньше держались на этом великолепии. Но покоя здесь не было: злой, беспощадный ветер раз за разом вздымал песочные искры, слепя путников, укрывшихся под сенью вечных каменных исполинов, щипая и обжигая веки, пробираясь под одежду и прячась среди ее складок.

С резных капителей смотрели на путников – редких, должно быть, гостей в этом мире – лица людей, увенчанных коронами и тонкими диадемами, и не нужно быть высоким ценителем искусства, чтобы отдать должное потрясающе монументальной работе безымянных мастеров. Не живые, но внимательные глаза созерцали все происходящее у подножия когда-то величественного храма со снисхождением увековеченной уже в истории красоты.

Да, здесь не было покоя – но и не тревога правила бал в этом месте. Застыв в тени, Жозефина смотрела на свою ладонь, и чудилось ей, будто не пыль от прикосновения к каменной колонне осталась на ней, а собственная рука рассыпается мелкой крошкой. Тело – непривычно тяжелое, непослушное, отзывалось усталостью на малейшее движение. Накатившее состояние было едва не болезненным, граничащим по невыносимости с желанием стать одним из лиц на обломах, слиться с вечностью этого мира, постичь нечто столь великое, что от одного лишь предвкушения этой мудрости все прочее казалось пустым, неважным.

Для Жозефины, пожираемой изнутри демонами мятежными, беспокойными, вынужденной искать умиротворения и не нашедшей его ни в одном из посещенных миров, здесь было страшно. Она готова была поклясться, что чувствует, как крошится ее тело – пусть не сегодня, а тысячелетия спустя, но уже сейчас способное застыть каменным изваянием, потрескаться под лучами застывшего в зените солнца и навсегда потерять саму себя. Терять себя ей бы совсем не хотелось, – и эта простая, но ясная мысль приводит Жозефину в движение, вынуждает двинуть рукой, сделать шаг – просто чтобы напомнить телу: оно живо, оно не растворилось среди других иссушенных пустыней камней.

Вода, едва коснувшаяся губ, не дарит облегчения – она горячая, ничуть не холоднее распаленного, изможденного жаром тела, покрывшегося слоем пота, будто второй кожей. Оборачиваясь, она протягивает флягу – студенту в первую очередь. Смотрит на них, на сплетенные в замок руки, но не видит – золото взгляда устремляется поверх, к тонкой веренице следов по сверкающей пыли, заметенных уже через пару барханов неугомонным ветром.

Своеобразная забота о ребенке, столь несвойственная ей по сути. Жозефина лишена материнского инстинкта и не испытывает желания заботиться и покровительствовать кому бы то ни было, но несет ответственность за немое дитя. Она не просила и даже не давала согласия на участие мальчика в их экспедиции – но и не возражала, не задавала вопросов, в какой-то мере доверяя Куро. Как-то по-своему она была привязана к нему: немного уважала, немного боялась, немного злилась – на себя за те крупицы доверия, что зародились в ее душе к человеку.

С тех пор, как раскрылись огромные крылья за его плечами, все стало проще. Немного – и все так же неважно.

Прячет лицо за маской, подворачивая белую ткань. Щурится, сконцентрировав взгляд на мальчике, что привлек ее внимание своим вопросом, и даже почти удивляется – нет, вовсе не внешности ребенка, но тому факту, что она услышала его. Дал сбой ее ментальный блок?..

Жозефина смотрит пытливо, дотошно, едва не требовательно: и оценивает мальчика, имени которого даже не потрудилась запомнить. Цепляется взглядом за тонкие белесые ресницы, тяжело смотрит в бордовые глаза – по-детски большие глазищи, углями тлеющие на фоне смуглой кожи. Хрупкий, слабый мальчик, дитя. Она, верно, просто измучена близостью мертвого города.

Мелькнувший было в глазах интерес гаснет, уступая место привычной отчужденности, безразличию. Жозефина переводит взор сначала на Куро, а затем – поворачивается в пол-оборота, указывает ладонью на маячащие на границе с горизонтом руины. До останков погибшего города, кажется, рукой подать, но пустыня обманывает и зрение, и чутье: дорога предстоит долгая, утомительная.

– Туда, – знает она наверняка. С каждым шагом, с каждым вдохом, что приближал их к цели, она слабела – по малейшим крупицам, но неумолимо, почти обреченно. Жозефина никогда и никому бы не призналась в подобном, не нуждаясь в жалости и опасаясь подлости, а потому решительно оставляет без комментариев причины собственной уверенности.

"Какой-то храм" остался позади, лишив путников последней тени. Механически переставляя ноги, Жозефина думает о словах Куро, о мертвом городе и о том, что какая-то сила будто пожирает ее изнутри, заставляя чересчур тяжелое для своего объема тело передвигаться со все возрастающим трудом. Неимоверных усилий стоит ей держаться наравне с крылатым мужчиной и щуплым мальчиком, и невозможность превозмочь эту слабость злит даже больше самого бессилия. Она всегда была сильной и черта с два признается она, что сейчас ей просто.. невыносимо?

Выносимо, терпимо, – убеждает себя Жози, черпая силы из неиссякаемого источника – собственного безграничного упрямства. Белые крылья и сжатые в замок ладони становятся маяком – она уже не ведет, уступая по полшага за милю. Пристальное, хоть и не навязчивое внимание Куро раздражает: каждым поворотом головы напоминает он о том, что она подводит весь их небольшой отряд, и отголоски гнева отражаются на обычно безразличном лице тончайшей пеленой недовольства.

Вода, укрывшаяся под сенью пышных пальмовых шапок, прозрачная, как стекло, и, к удивлению Жозефины, – пресная. Пресловутое везение Курогане или тщательно выверенный по пыльным картам маршрут? Она не знает, но готова благодарить хоть Сайто, хоть небеса, хоть безымянного картографа, и с жадностью припадает губами к почти прохладной воде, плещет ею на лицо и заполняет флягу, а после – прячется у стены потрепанного веками здания, прислонившись спиной и вытянув болезненно ноющие ноги. Если Куро скажет, она, конечно, снова поднимется в путь и не произнесет ни слова против, но мужчина принимает решение остановиться – сообщает о нем громко, чтобы даже отдалившаяся, насколько было возможно, Жозефина услышала.

Устало прикрыв глаза, она провалилась в чуткую дремоту почти мгновенно – и тотчас же очнулась, судорожно выдохнув, точно после дурного сна, который даже не запомнила. Солнце, клонившееся прежде к горизонту, осело животом на развалины древнего города, а небо набралось мрачной синевы так стремительно, словно кто-то просто перелистнул страницу яркой книги. Из небольших окон неверными отсветами по песку выплясывал неяркий свет – верно, Куро развел костер. Мерный бархатный голос под потрескивание огня успокаивал – вопреки всему, что между ними было.

Плавное течение чужой речи прервалось шорохом одежды и песка под ботинками. Жозефина не поднимает взгляда – все так же неотрывно смотрит на очертания мертвого города, несущего в себе опасность большую, нежели она смела предположить сначала.

– Пойдём ближе к огню? – Спокойно, но с толикой недовольства говорит Куро. Джосс понимает его стремление завершить экспедицию, но виноватой себя признавать не хочет даже в своей голове. – Ночью будет холодно.

С ней им не будет теплее, – уверена Жозефина, но с места поднимается и вместе с Сайто заходит в их временное убежище. Мальчик у костра клюет носом, но борется со сном с достоинством начинающего путешественника, и Джосс даже не сильно упрямится на идею Куро лечь спать поближе друг к другу.

Уснуть оказывается тяжело: дыхание ребенка сбивает челку, отвлекает от привычного сердечного ритма, а руки Куро, накрывшие их обоих, кажутся слишком горячими. Она не привыкла к столь близкому контакту, и это напрягает, не дает расслабиться и отдохнуть. Лишь когда мальчик отворачивается, обняв Куро, Жозефина, наконец, забывается тревожным сном, где уже заждались ее кошмары.